блядь, хочу сгореть.
прямо в самое сердце, накатило.
как и всегда, пишу для Ричи.
потому что больше никто не шипперит лол
читать дальшеАйова для Джима пахнет влажной пылью, душными сезонами, ссохшейся по осени травой и зрелой кукурузой. Джим, запертый, приклеен к этому штату памятью, верит, что в других местах небо гораздо чище и ярче, здесь, в Айове, оно бесцветное, светло-голубое, без всяких надежд на величие и поражающую красоту. Джим не знает другой жизни, в нем лишь теплится сладкое желание выбраться из нелюдимой, неприятной жаркой Айовы и уехать в Луизину, осесть в Новом Орлеане, обзавестись баром на окраине, обязательно носить черную майку с призывным "Welcome to Crescent City" и по вечерам слушать джаз на старом скрежащем подбитыми схемами проигрывателе, покуривая косяк сладкой марихуаны. И каждый день можно ловить пьяный смех посетителей, слушать дорожные байки приезжих ирландцев или шотландцев, говорящих со звучным акцентом, кивать на призывный стук пустых кружек с цветными лейблами по барной стойке и наполнять их темным или светлым пивом.
Пройдет немного времени, Орлеан станет домом, а бар - всей жизнью. Там всегда будет тепло, и к джазу добавится приветливое кантри, и если деревянные стены начнут ветшать, то Джим возьмет в помощники девушку, умелую и порядочную, в меру умную и хозяйственную, она поправит съехавшие на стенах картины и постеры, сотрет пыль с муляжных подарочных бутылок из-под виски. Она будет мила и отходчива, такую можно будет взять в жены, стать чуть скромнее и взять бармена, чтобы проводить больше времени с семьей, обустроить детскую площадку и копить яркие гало-открытки с почты для будущих детей.
Джим не думает о космосе, он не дышит им и даже не смотрит в черное небо, усыпанное холодными звездами. Там, за чертой, все мертвое, и плевать, что в системе целая куча живых планет, и бесконечно расширяющийся, пышащий бурями космос. В этой чертовой дыре все давно сдохло, а всем другим лишь кажется, что они живы.
Жизнь тлеет, как спичка, и ничего не меняется в дрянной, Богом забытой Айове, а мечты о джазово-сказочном Новом Орлеане стремительно тают кубиком льда под июльским солнцем, и Джим как-то думает: "А может, все-таки поиметь этот херов космос?", и его обычно бесстрастный холодно-синий взгляд распаляется, стремится в небо, к некогда мертвым звездам.
Мечты переворачиваются и уходят в совершенно другую плоскость. Бесцветная Айова пропадает за дверью шаттла, её, как и многое в двадцать третьем веке, съедает жажда нового и неизученного.
...Маккой откровенно и слишком сильно пахнет Айовой. А ещё Новым Орлеаном. И черт знает, где он всего этого набрался. Говорит, что из Джорджии, но Джорджия не такая, как он. Она ему не идет всей своей теплотой и пастельной краской, потому что Маккой холодный и ежесекундно вливает в себя злость и неприязнь ко всему вокруг. Ко всему, но не к Джиму, хотя стоило занести его первым в черный список за совершейнейшее разгильдяйство, ненадежность и самодурство.
У Маккоя вечная хмурость на лице, и он говорит голые факты и никогда не рассказывает о прошлом, о желаниях, о чувствах. Все, что у него остается после развала, казалось бы, счастливой жизни, легендарные руки и частое, трепетное "Боунс" рядом, прямо над ухом.
Маккой становится для Джима всем. И Джим смотрит на него, как на раскинувшееся черное небо, на черту, за которой лежат мириады живых планет. Боунс, Боунс, Боунс. Маккой терпеливо поучает и слишком загнанно молчит по вечерам, а Джим все смотрит, видит в нем тысячи сплетенных ниточек из надежд, желаний и чувств, все они свернуты и спутаны комом, некоторые из них блеклые и порванные, а некоторые невероятно длинные и отдаются золотом.
Иногда накатывает, и давно удушливые слова встают в горле, дергаются в кадыке, но так и не рождаются на свет. Маккой молчит, и где-то глубоко внутри, за ребрами, в сетке солнечного сплетения мечется страх, что Джиму надоест слушать тишину, надоест ничего не знать, и он уйдет, возможно, пойдет по новой программе и свалит на другую планету с миротворческой миссией, патриотично размахивая флагом Звездного Флота.
Но Джим не уходит, треплется за двоих, и взгляд его горящих воодушевлением глаз не меркнет даже ночью, у него по венам вместе с кровью ходит желание жить, желание лететь. Джим слишком долго хотел избавиться от Айовы, теперь он повязан космосом и Маккоем, и, клингоны всех задери, ничто не выдернет его из новой жизни.
...От страхов избавляться трудно. Маккой ждет одиночества, которое, как ему иногда кажется, дышит в затылок, скребет ровно бьющееся сердце.
Ожидание рушит всего один вечер. Вырвались из космоса, осели в лофте на севере Сан-Франциско.
Джим, теплый и немного уставший, вырывает книгу из рук Боунса, смотрит сверху вниз, твердо, уверенно, словно все ещё на капитанском мостике, а не в собственной квартире. Маккой не понимает, что этому паршивцу от него надо, и от чего-то начинает волноваться и от этого - хмурится. Предательская мысль всплывает в голове и встает прямо под веками, выжигает сетчатку клейменными словами: "Устал, уходи".
- Хватит, может? - спрашивает Джим, неловко чешет загривок.
Сердце Маккоя совершает кульбит.
- Боунс, я все вижу, - и прикосновение ладони к груди, легла мягко прямо на местечко, где сходятся ребра. - Прекрати париться. Есть вещи, которые не нужно произносить, чтобы знать их.
И Маккой отмирает, чувствует, как тяжелые цепи, давным давно связавшие душу, со звоном падают.
- Может, в Новый Орлеан поедем? - спрашивает он, и у Джима от удивления расширяются глаза.
- С чего туда?
- Подумал, что тебе хочется.
- Я не говорил об этом.
- Есть вещи, которые не нужно произносить, чтобы знать их.
Маккой возвращает себе книгу, прячется за ней, чтобы выдержать театральную паузу и почувствовать, как Джим садится рядом и с благодарностью прижимается к левому боку.
напишу фик по маккирку и пришлю самой себе.
блядь, хочу сгореть.
прямо в самое сердце, накатило.
как и всегда, пишу для Ричи.
потому что больше никто не шипперит лол
читать дальше
прямо в самое сердце, накатило.
как и всегда, пишу для Ричи.
потому что больше никто не шипперит лол
читать дальше